Выкладываю рассказ известного писателя Артура Конан Дойла. Перевод Г. Панченко.

Приятного вдумчивого чтения.

"На службе Ее Величества. Ветеран Крымской кампании"

– Так точно, я старый служака, сэр, – произнес мой оборванный собеседник и коротко отсалютовал, поднеся ладонь к потрепанной шляпе совсем не военного образца. – Крымская кампания и Большой Бунт [1], сэр.
– Какие войска? – спросил я безразлично, все еще не собираясь уделять этому разговору особого внимания.
– Королевская конная артиллерия. Спасибо за пунш, сэр. Да, я люблю горячий. И от сахара тоже не откажусь, сэр.
То, что мы вообще оказались за одним столиком, может показаться странным – но только не тому, кто знает, как это все-таки на самом деле приятно: услышать английскую речь здесь, посреди бесплодных уэльских холмов. И, конечно же, еще приятней, если окажется, что собеседнику есть о чем рассказать.
Последние десять миль я тащился уже буквально из последних сил, обливаясь потом, проклиная себя за то, что поддался новомодному увлечению под названием «пеший туризм» и давая себе самые решительные клятвы больше никогда не забредать в эти края. Поклонники здешних мест уверяют, что «только тут можно составить непредвзятое мнение о подлинно кельтском духе, о кельтских обычаях и нравах, кельтском гостеприимстве и, главное, незатронутом веянием времени исконно кельтском языке». Что ж, мнение обо всем этом я действительно составил, однако оно таково, что в приличном обществе его неуместно произносить вслух. Уверен, что из моей души нескоро выветрится это мнение. Равно как глубокая и всепоглощающая ненависть ко всем окрестным Джонсам, Дэвисам, Моррисам, а также прочим славным фамилиям, горделиво прослеживающим свою родословную вплоть до древних кимвров включительно.
Тем не менее сейчас, на территории маленького городка Лангерод, сидя в холле уютной гостиницы, одновременно служащем и баром, с курящимся бокалом сладкого пунша под рукой и трубкой ароматного табака в зубах, я был готов признать, что не все в этой жизни так уж плохо. По-видимому, охватившее меня чувство умиления оказалось настолько глубоким, что излилось даже на скромно ютившегося в стороне незнакомца. Не исключаю, что свою роль могло сыграть и обычное любопытство. Уж больно колоритный это был типаж: отважно-хищные черты лица и худая жилистая фигура, облаченная в поношенный, видавший лучшие виды костюм.
– Ваши прежние заслуги могли бы обеспечить вам более приличный уровень жизни, – заметил я нейтральным тоном.
– Все так, сэр, все так, – мой собеседник поболтал ложкой в стакане пунша. – Семь шиллингов в день [2], как и положено, если служишь сержантом, а в отставку уходишь в чине старшего сержанта. Все это было… И все это я утратил. Боевые награды, сержантская пенсия, пособие… Да и за ранения мне кое-что причиталось, а ранен я, сэр, был дважды: один раз – в траншеях под Севастополем и повторно – при штурме Дели. Эх, мне бы только от горячительных напитков уметь воздерживаться… Но это как раз не получалось. И вот, сэр, сами видите: мне всего сорок девять лет – а я уже на самом дне.
Табачком не угостите, сэр? О, благодарю! Хоть верьте, хоть нет, сэр: за все дни в этой дыре я, кроме вас, ни одного настоящего джентльмена не видел.
Севастополь? Да, сэр, еще бы мне его забыть! Все, что там было, я помню лучше, чем то, что только что видел на улицах этого городишки. Вы, может, читали о той кампании, но давайте-ка я вам прямо сейчас все наглядно объясню. Гляньте, сэр: со стороны камина – это, допустим, позиции французов, оттуда они развивают наступление; а вот там, где лежит кочерга – это укрепленные позиции русских. Вот тут, напротив французов – Мамелон, а перед нашими рядами – Редан. Эта плевательница, допустим – Балаклавская гавань. На полпути между нами и русскими этакие вот овражки, будь они прокляты. Вот тут – небольшая возвышенность, которую мы прозвали «Кэткартский холм», а здесь – двадцатичетырехпушечная батарея. На ней я и служил до самого конца войны. Вам пока все понятно, сэр?
– Ну… Более-менее, – с некоторым смущением ответил я.
– Вот и отлично. Значит, русские заняли эти овражки еще в самом начале и, надо сказать, крепко усилили их непроходимость, понарыв там траншей, насыпав где надо брустверы и, конечно, оборудовав повсюду позиции для ружейного огня. Этим они, не буду отрицать, подложили нам изрядную свинью: только высунь нос за передовую линию – сразу нарвешься на пулю. Наконец наш генерал решил, что терпеть такое обращение больше нельзя, и приказал нам провести в сторону русских крытую траншею. Мы ее подвели к тем оврагам на расстояние ста ярдов. И однажды ночью, когда работа была закончена, мы наконец получили шанс поквитаться с русскими. Пятьсот отважных парней собрались в той траншее, ожидая только приказа, и когда он последовал – мы рванули к карьерам как наскипидаренные и с ходу ударили в штыки. Уж поверьте, сэр: с нашей стороны не было ни единого выстрела, пока мы не ворвались в траншеи русских. Все происходило в полной тишине. Значит, наши ребята колют русских, русские отвечают им тем же… Да… Так о чем это я? А, вспомнил! Русские, не буду врать, держались как должно, я вообще-то и не слышал, чтобы у них по-другому бывало – так что это была чертовски горячая работенка, сэр, когда мы очищали от врага ту траншею. Даже в конце, когда наш перевес уже обозначился ясно, никто из них не показал спины. Так и помню: наши ребята работают штыками, как вилами, да только принимаешь на острие, знаете ли, человека, а не охапку сена… Тринадцатый корпус в ту ночь отличился. Тринадцатый: запомните его имя, сэр!
С нами тогда был один молодой лейтенант – вот его-то имя я, к стыду своему, уже позабыл… Так вот, никогда не видел равного ему в рукопашной схватке. Не больше девятнадцати лет ему было, но здоровенный, как бык: ростом примерно с вас, сэр, а телосложением, не в обиду вам будь сказано, даже покрепче. Винтовку он в тот раз не взял, а саблю, говорят, за всю войну из ножен не вытаскивал. Бился ясеневой тростью, если можно ее так назвать: этакий большущий посох, очень прочный на излом, с тяжелым круглым набалдашником размером навроде кокосового ореха. Жуткое оружие, сэр, по крайней мере – в его руках. В штыковом бою к нашему лейтенанту просто подступа не было: он не только силен, но и проворен, как черт, рука длинная, палка длинная, замах широкий, ты к нему со штыком, а он – р-раз! – и черепушка вдребезги. Сколько человек он тогда положил, спрашиваете? Не знаю, но ребята из его роты потом рассказывали, что в разных атаках он таким манером десятка два вражеских солдат ухлопал, не меньше…
Ветеран, разгоряченный спиртным или присутствием благодарного слушателя (а может быть, не «или», а «и»), явно рвался продолжить рассказ. У меня не было против этого никаких возражений. Я снова набил трубку, поудобнее устроился в кресле, вытянул усталые ноги к французской позиции – то есть к камину – и приготовился слушать дальше.
– …Да, сэр, я хоть кому повторю: русские – отличные солдаты. Каждый, кому приходилось с ними сражаться, подтвердит мои слова. Хотел бы я вообще-то знать: какого черта мы с ними сцепились в ту войну, что они имели против нас, а мы – против них? Некоторые наши ребята попали в русский плен – ну, на войне всякое случается, так вот, их там содержали очень даже пристойно. С их собственных слов сужу, сэр: потом, когда было заключено перемирие, сразу состоялся размен пленных. Никто из наших не жаловался.
Так о чем я говорю? А – да, правильно: у русских в бою есть, как это называется, кураж. Там, где их поставили, они держатся отважно, стреляют в правильном бою, по команде, тоже хорошо. Но вот чтобы угадать момент, когда надо броситься на прорыв, а когда обождать – так с этим у них не очень, заметно хуже, чем у нас. Помню случай, когда русские отбили атаку французов и сразу же, выйдя из окопов, кинулись их преследовать, словно английских частей нигде и близко не было. А мы ведь там были, сэр, причем на дистанции прицельного огня. Право слово, мне сейчас даже неловко вспоминать, как я тогда стрелял по этим русским ребятам, убивая их, словно мух каких. Добро бы из-за кого – так ведь из-за французов! Гаже вояк не бывает. По крайней мере, я в своей жизни не встречал. Из всех французских солдат я только о зуавах плохого слова не скажу. Это молодцы хоть куда, согласен; зато остальные! Вор на воре, сэр, сплошные жулики. К ним спиной не поворачивайся!
– Вы хотите сказать, что французы были опасны даже своим британским союзникам? – спросил я.
– В самую точку, сэр! Если у вас было чем поживиться, то еще как опасны. Вот послушайте, что случилось с Биллом Камероном – он, бедняга, служил у нас на батарее. Ему пришло письмо, в котором сообщалось о болезни его жены, ну, а поскольку он и сам уже серьезно хворал, начальство разрешило Биллу отправиться домой. Значит, получает Камерон от военного казначейства полагающуюся ему по такому случаю плату, целых двадцать восемь фунтов, и уже завтра ему надлежит быть на борту транспорта, отчаливающего в Англию. Билли, конечно, решил это дело отметить, напоследок промочить горло – и все бы ничего, да только отправился он за этим делом в ту кантину, что во французском лагере. Нашли мы его уже утром, на ничейной земле аккурат между траншеями. Мертвее бараньей туши в лавке мясника, сэр, а выглядел еще похуже: на теле места целого не было. И побожусь, что все те пометки были не от оружия, а от солдатских башмаков. Короче говоря, запинали бедолагу до смерти… И это не единственный случай, сэр. Ближе к зиме нам выдали отличные теплые тужурки – так я вам прямо скажу: кое-кто из англичан в ту пору умер не от вражеской пули, а кое-кто из французов не мерз, потому что обзавелся такой тужуркой… А впрочем, тут дело могло повернуться и иным боком. Вы как, сэр – еще не чересчур устали? Нет? Ну и отлично: я просто опасаюсь, не слишком ли вас заболтал. Пожалуй, еще расскажу вам историю, которая произошла с четверыми солдатами из нашего лагеря. Сэм Келси, Джек Бернс и тип по фамилии Проут, ирландец, имени его не помню, а четвертым был я сам – в общем, мы возвращались с одной, ну, скажем так, вечеринки. Когда мы проходили через французский лагерь, Проут, вижу, вдруг начинает что-то смекать: он вообще-то хитрец был известный. Останавливается и говорит:
– А знаете, парни: если у вас всех вместе отыщется наличность хотя бы на шесть пенсов (у меня-то ни гроша) – я вам сейчас подскажу, как преумножить это богатство. Заодно и поразвлечемся!
Что ж, это хорошее дело, мы все согласились. Правда, когда пошарили по карманам, оказалось, что на всех набирается лишь четыре пенса.
– Сойдет, – говорит Проут. – Ступайте за мной вон туда, к французской кантине. И все, что вам надо, – это выглядеть как можно более пьяными, да еще соглашаться со всем, о чем я у вас ни спрошу.
Дело нехитрое, мы согласились. Что именно задумал Проут, нам тогда и в голову не пришло, однако мы, изо всех сил спотыкаясь и пошатываясь, пошли куда сказано, протолкались сквозь праздную толпу собравшихся вокруг кантины французов и на все четыре пенса купили ихнего ликера. Каковой тут же и выпили.
– Л-ладно, – громко говорит Проут. – Хорошего п-понемножку. Теперь валим к себе, что ли?
– Ага! – отвечаем мы.
– Слышь, Сэм, проверь к-карманы: ты свои тридцать фунтов не потерял еще?
– Не-а! – отвечает Сэм, будто бы едва держась на ногах.
– А! Это хо-ро-шо… А вот, к примеру, ты, Билл, свое трехмесячное жалованье как сегодня получил, так сегодня и пропил. Или, с-скажешь, оно еще при тебе?
– Т-так точно, п-при мне! – соглашаюсь я.
– Ну и лады! – кивает Проут. – Тогда идем баиньки. Только ч-чур, не падать! Кто упадет – ик! – тот сам и виноват. Я, по крайней мере, его поднимать не б-буду.
И мы, еще сильней качаясь, двинулись к своему лагерю. На тот момент только дурак не догадался бы, что задумал наш ирландец. Едва кантина скрылась с глаз, он остановился. Мы собрались в кучку и пошептались.
– Они, конечно, все поняли так, как надо, – говорит Проут, – и теперь сколько-то человек наверняка пойдет за нами следом. Не так уж много, ведь они думают, что мы пьяны без малого в лёжку. Бьюсь об заклад, что вчетвером мы их одолеем! Учтите, друзья, французы деньги в карманах не носят, у них для этого есть специальные маленькие сумочки вроде кошельков, на шнурке через шею. Так что даже обыскивать никого не придется, достаточно оборвать шнурок…
Мы переглянулись – и пошли себе дальше, все так же нетвердо ступая и готовясь преподнести французам большой сюрприз. Идем себе и даже удивляемся: ни одна французская душа так за нами и не последовала. Только почти возле самого нашего лагеря, камнем добросить, я вдруг слышу шепот: «Anglais! Anglais!» – а это, чтоб вы знали, сэр, на ихнем французском диалекте значит «англичане». Смотрю – нас действительно догоняет небольшая толпа. Сколько там было человек, я при лунном свете не разглядел, но, пожалуй, с дюжину. А мы, значит, по-прежнему ковыляем, пьяные, ничего не замечающие вокруг… Французы преградили нам путь, один из них, такой весь из себя рослый да крепкий, прямиком направляется к Сэму Келси и спрашивает: «Приятель, не подскажешь, который час?», а остальные начинают потихоньку заходить к нам со спины. Сэм ничего не отвечает, только кренится набок, будто вот-вот упадет; француз, уверенный, что тут уже и опасаться нечего, хватает его за шкирку…
Для нас это было сигналом, мы все сразу перестали притворяться пьяными и бросились вперед. Но начал дело, конечно, Сэмми. Сильнее него, Келси я имею в виду, на всей батарее было не сыскать, но дело не в одной лишь силе: прежде чем пойти в солдаты, он зарабатывал на жизнь боксом. Причем не только по всяким там благородным правилам. Короче говоря, он так вмазал французу снизу под челюсть, что тот дважды вокруг себя провернулся да и прилег, кровищей хлюпая. Остальные кинулись на нас, однако все, что они умели – грозно орать и пинаться. Не очень-то им это помогало, когда мы раз за разом посылали их в нокаут: пусть с меньшим умением, чем Сэм, но тоже толково!
Мы их, сэр, так и оставили валяться неподалеку от нашего лагеря: в беспамятстве и в чем мать родила. Деньги у них действительно были в нашейных кошельках: когда мы сложили все вместе да перевели на английский курс, получилось пять да еще три десятка… это будет… целых тридцать пять гиней, сэр! На четверых поделить – оно, конечно, меньше, но тоже приятно. А еще ботинки у них очень удобные. И фланелевые рубашки. И еще кое-что пригодилось по мелочам. Кроме того, с той поры больше не было случая, чтобы во французском лагере нападали на подвыпивших англичан. Я так понимаю, союзнички всегда подозревали, что это их снова в ловушку заманивают…
Ветеран в очередной раз прервался, чтобы хлебнуть из бокала. Потом оценивающе посмотрел на меня. Я было решил, что он исчерпал запас рассказов, однако мой собеседник еще раз затянулся трубкой – и продолжил:
– Да, этот Келси – Сэм то есть – был куда как крут. Но до другого Келси, своего собственного брата, Джо по имени – о, до него даже Сэму далеко. Хотя это как сказать, сэр: ведь если о ком говорят с восхищением, так тот чаще всего замечательный человек и есть; а Джо Келси – он был чем-то вроде проходимца. Оно, правда, большинство замечательных людей как раз таковы… В общем, с Джо Келси я познакомился уже после войны, на Гибралтаре. Я там нес службу на укреплениях, а он помогал их обновлять и достраивать: не по своей воле, а потому, что отбывал там каторжный срок. За что, спрашиваете? Ну, было что-то, связанное с делишками, которые случаются вокруг азартных игр… а может, и что иное… Джо был отчаянная голова, но надзиратели отлично знали, что он попробует сбежать при первой же возможности, и держали его под особым присмотром. Но однажды, было дело, он работал на берегу реки и вдруг видит – плывет пустая корзина: в таких у нас доставляли припасы для офицеров, в основном бутылки вина, ну да неважно. Он корзину выловил да и спрятал в камыше, предварительно выломавши у нее донце. На следующее утро мы только завтракать сели, как слышим – со стороны реки какие-то крики, охрана бегает, суетится… Потом, гляжу, один из надзирателей уже к нам спешит: «Подъем, мол, парни, сигнал – “пять лопат”!» Это, сэр, был такой код, знак общей тревоги на случай, если заключенный сбежит. Мы, понятно, вскакиваем и кидаемся прочесывать местность. Ищем беглеца старательней, чем собаки ищут зайца: тут ведь не только приказ, но и награда – тому, кто задержит беглого преступника, полагается два фунта. Всё подчистую просмотрели, под каждый камень, в каждую лужу заглянули – нигде нет и следа Джо (нам уже сообщили: именно он сбежал). Уж и бросили поиски, решили – не иначе на дне реки он, больше негде. Утоп с концами.
Посреди дня я нес дежурство на парапете крепостной стены, о беглом каторжнике уже и не думал. Даже когда краем глаза заметил корзину, помаленьку дрейфующую в проливе, где-то за полумилю от берега – и тогда не подумал. Но через четверть часа заметил ее снова. И тут уж почесал в затылке.
– Какого черта, – спрашиваю у другого часового, – эта штука помаленьку перемещается к испанскому берегу? Разрази меня гром, если это не против ветра и течения, а значит, также супротив законов природы и здравого смысла!
– А, ерунда, – отвечает тот. – В проливе, кроме главного течения, еще всяких разных завихрений полно.
Это объяснение, сэр, меня не удовлетворило. Тогда я подхожу к капитану Моргану, командиру нашей батареи, который в тот момент стоял неподалеку, покуривая сигару – и говорю ему то же самое. Он, ни слова не говоря, уходит, но через минуту возвращается с подзорной трубой. Наводит ее на корзину, всматривается повнимательней…
– Господи помилуй! – восклицает. – Первый раз вижу корзину, у которой есть руки! Во всяком случае, одна рука ее сейчас точно придерживает. Похоже, нам так-таки повезло выследить этого, как его, который бежал сегодня утром. Ну-ка, просигналь на пристань нашим морякам!
Мы, понятно, просигналили – и через минуту две шлюпки уже выгребали беглецу наперерез. Если бы этим мы и ограничились, Джо точно светила участь оказаться сцапанным: он ведь понятия не имел, что его обнаружили, и плыл потихоньку, вроде как корзину саму по себе волнами уносит. Да только капитан решил еще раз проявить усердие:
– А разверните-ка, – говорит, – нашу тридцатидвухфунтовку! Сейчас дадим беглому преступнику понять, что его хитрость не удалась. Небось когда ядро ударит в воду рядом с ним – сразу сообразит остановиться!
Что ж, мы навели орудие, капитан посмотрел в прицел – и ка-ак жахнет! Лучшего выстрела, сэр, и представить себе невозможно, даже малость слишком метко получилось: тридцатидвухфунтовое ядро снесло верхнюю часть корзины. Прутья во все стороны полетели, вода вспенилась – в общем, у нас и сомнений не возникло: Джо, что называется, накрылся при попытке к бегству. А потом смотрим – плывет! Изо всех сил, быстрее, чем представить можно, шпарит к испанскому берегу. А лодки уже рядом, так что стрелять больше нельзя; но и испанский берег тоже рядом…
Это была такая гонка, что любо-дорого посмотреть. Под самый конец рулевой с первой шлюпки все-таки сумел зацепить Джо багром, когда тот уже выбирался на сушу. Но он вырвался и выбрался, и вот мы все глядим, как Джо на берегу – за границей, сэр, в испанских владениях! – пляшет от радости и насмехается над матросами. А те, представьте, даже поаплодировали ему напоследок: что тут такого, сэр – все мы умеем ценить отвагу, и если уж смелый человек с таким риском сумел завоевать себе свободу, то быть по сему. Кем бы он, этот человек, ни был. Что бы ни натворил.
Однако, сэр, я все-таки вижу, что действительно заболтал вас до полусмерти. Моя вина, сэр, забыл, что вам сегодня довелось здорово устать. Но ведь это и вправду редко бывает, чтобы бедный старый солдат навроде меня мог так свободно пообщаться с благовоспитанным джентльменом навроде вас. Вот я и не удержался, дуралей этакий. Вы, конечно, отдыхайте, сэр: я уже затыкаюсь.
Мой собеседник действительно умолк, виновато потупив взор (который – разумеется, чисто случайно – уперся в дно опустевшего стакана). Как вы сами понимаете, дорогой читатель, у меня оставался только один выбор: что именно ему заказать. Этот выбор я решил в пользу бренди с содовой.
– Помните, мы говорили о русских? – сразу же оживился ветеран. – Так вот, я тогда вам сказал, что все они были отличными солдатами, а чтобы отличными стрелками – не говорил. Но у некоторых из них имелось нарезное оружие, и часть этих стрелков действительно была великими мастерами своего дела, лучшими, кто когда-либо спускал курок. Нет-нет, сэр, не соблазняйте меня, я свою норму знаю: мой только этот стакан, а второй – ваш. Будьте здоровы! Да… Так вот, в ту пору отборные стрелки, наши и ихние, они оборудовали свои позиции так: неглубокая ямка, чтоб в нее залечь, а перед ней четыре мешка с песком – один на земле, два по сторонам для опоры и один накрывает все это сверху. Получается небольшая амбразура, довольно узкая и совсем уж низкая, между верхним и нижним мешками – ну, разве что чутóк побольше пары дюймов. Трудно поверить, сэр: даже это не всегда спасало. Вы, может, подумаете, что я вру, но побожусь: мне не раз приходилось видеть, как во время перестрелки на дистанции пятьсот ярдов пули так и вжикали сквозь эти амбразуры. Словно бы чуяли их, находили, как пчелы находят леток в улей. Мы даже стали называть эти стрелковые точки «песчаными гробами». Помню, был случай, в одном таком схроне за полчаса шесть трупов оказалось, по очереди, само собой. Вроде бы только одним глазком в эту амбразуру и выглянуть – но вот в глаз-то пуля и попадала…
А историю по этому поводу я вам хотел рассказать вот какую. Один русский оборудовал себе «песчаный гроб» впереди своего Редана и прямо напротив нашей позиции. Стрелок он был завзятый, что называется, энтузиаст своего дела, ходил на войну, как на любимую работу. Брал с собой запас воды и пищи, рано-рано поутру, еще до рассвета, пробирался к себе в «гроб» и вылазил оттуда уже затемно. А поскольку в своем деле он был не просто энтузиаст, но и мастер, то многих отличных парней сумел, как это говорят, «приобщить к вечной славе». Целился быстро, так что перед амбразурой «гроба» или над краем его верхнего мешка показывался лишь на секунду, когда брал на мушку очередного из наших, в него же самого – поди попади. Мы уж и залпами пробовали, но все без толку… Вряд ли преувеличу, сэр, ежели скажу, что по нашу сторону фронта этот русский считался самой непопулярной личностью из всех возможных.
Однажды к нам на батарею занесло полковника Мэнкора – ну, знаете, из Сорок восьмого. Он и сам отличный был стрелок, большой любитель спорта. Посмотрел, как батарейная команда работает, пригибаясь, чтобы ни на миг не показаться над бруствером, и только хотел было поинтересоваться, в чем тут дело, как русский ему все объяснил без слов. Попасть, правда, не попал, но – без самого малого: пуля вплотную к голове просвистела.
– Чертовски хороший выстрел! – говорит полковник, поправляя монокль. – И заметьте, господа, – обращается он к сопровождающим его офицерам, – как грамотно и аккуратно действует стрелок: выжидает, когда цель окажется на линии огня, а сам больше нужного из укрытия отнюдь не показывается… Если бы вон там, над его «гробом» слева от Редана, не осыпался чуть-чуть песок – ни за что бы не увидеть, где он засел. Часто этот русский дает о себе знать?
– Часто, сэр, – отвечает наш сержант. – Жуткий тип, сэр. Уложил больше наших, чем все остальные русские с того Редана, сэр!
– Ага… Что скажете, майор, – полковник снова поворачивается к кому-то из своих спутников, – насчет наших шансов убрать его оттуда?
– За какой срок? – интересуется майор.
– Минут за десять.
– Ставлю двадцать пять фунтов, что вам это не удастся! – говорит майор. – Готов даже принять ставку из условий два к одному.
– Повышаю до трех к одному в свою пользу.
– Согласен. Двадцать пять фунтов на ваших условиях.
Пари было заключено, дело оставалось за малым: его выиграть. Но полковник, он во всем, что касалось стрельбы, действительно был великий мастер. Стандартным патроном не воспользовался, сам снарядил оружие к выстрелу, тщательно отмерив навеску пороха. Потом столь же тщательно проинструктировал сержанта (тот сперва только глазами лупал, но потом понял, в чем дело, и пришел в восторг). На все это половина назначенного времени ушла. И только потом полковник взял штуцер на изготовку, а монокль снова приладил к глазу.
– А теперь, парни, – говорит он, – приподнимите-ка беднягу Смита. Он уже достаточно мертв, так что от еще одной дырки в голове вреда ему не будет.
Сержант с солдатами подняли одного из наших убитых и, придерживая его стоймя, двинулись вдоль траншеи, а полковник выбрал себе место поудобнее ярдах в двадцати от них и посматривал на позицию русских, глазами сверкая этак по-рысьи. Когда верх Смитовой фуражки показался над бруствером, то если внимательно присмотреться сквозь амбразуру, можно было увидеть: над русским «песчаным гробом» блеснул ружейный ствол. А едва нашего покойничка повернули так, что через бруствер оказалось можно увидеть уже и голову, – фьють! Тут же свистнула пуля, и у Смита образовалась дыра посреди лба, еще одна. Так уж вышло, что русский, получается, убил Смита дважды, а больше ему никого не было суждено убить: в тот же миг ударил выстрел полковника. Русский словно бы привскочил над своим укрытием, вышагнул из него (это ведь, сэр, не траншея), пробежал шагов с дюжину в нашу сторону – и только потом зашатался, упал ничком. Мертвый, сэр; мертвее дверной ручки. А полковник, хмыкнув, говорит: «Готов удвоить ставку на обитателя любого другого “гроба”!» Майор, правда, отыгрываться не стал: решил, наверно, что уже достаточно денег просадил.
Между прочим, весь свой выигрыш полковник пожертвовал в пользу вдовы Смита. Он был щедрый джентльмен, этот Мэнкор, почти такой же, как вы, сэр… О, сэр, спасибо! Да-да, еще от одного стаканчика я не откажусь.
А вообще странное дело, что тот русский, убитый наповал, сперва поднялся и побежал, прежде чем упасть. Не то что само по себе странно, я такое видел несколько раз, но… Но это все больше при ранах в сердце, а не в голову. Наш полковой врач говорил, что такое, мол, вообще чуть ли не самое обычное дело и науке с этим все ясно. Врал или как? Может, вы мне объясните, сэр? Моего собственного образования на это не хватает…
– В определенном смысле ваш доктор был прав, – сказал я. – Юридической науке известно несколько казусов, когда люди, получив в сердце колотый удар или пулевую рану, после этого успевали проделать поразительно большое расстояние. Никогда не слышал, чтобы это происходило в военное время, при боевых сражениях – но почему бы и нет?
– Почему бы и нет… – протянул мой собеседник. Глаза его затуманились. – Вот послушайте, сэр, как это один раз было, я тот случай особо запомнил. Наша батарея, в составе дивизии Годдингтона, участвовала в сражении на Альме и пехота уже начала подъем по склону, где укрепился неприятель. Один русский солдат вдруг мелькнул впереди, высоко, на самой вершине гребня, по нему пальнули раз-другой, но вроде как промазали. А он – наши ребята очень удивились! – вместо того чтобы укрыться, вдруг рванул на них вниз по откосу, со штыком наперевес. В него больше не стреляли, всем даже любопытно стало: он что, намерен один перебить всех наступающих англичан? Русский все приближается, ребята, посмеиваясь, смотрят, их сержант тоже взял ружье на изготовку и двинулся русскому навстречу… Но им так и не довелось сойтись в штыковую: на шаг не дойдя до сержанта, русский солдат вдруг рухнул как подкошенный. Оказалось, что он убит выстрелом в сердце, сэр. А поскольку стреляли по нему только в самом начале, когда он был на верху склона, получается – весь этот путь он проделал, уже железно будучи мертвым. Ходячий труп, сэр. Вернее – бегучий. По крайней мере, так нам сказал сержант, видевший его рану вблизи. А сержант был не такой человек, чтобы врать, сэр…
В конце войны был случай еще страннее. Может, вы даже слышали о нем, сэр, в газеты он точно попал. Как-то раз дождливой ночью на позиции британского легкого дивизиона обрушилось человеческое тело. При падении оно зацепило и сорвало с кольев несколько палаток, а само поуродовалось и разбилось так, что не сразу смогли понять: солдат это был все же не наш, сэр, а вражеский. Но как, почему, что за чудо, многие голову ломали, однако никто не угадал. Только потом, взяв нескольких новых пленных, дознались от них, что там было на самом деле. Оказывается, у русских на том участке стояла очень разномастная батарея, в которой было несколько устаревших орудий, в том числе одно – громадного калибра. А поскольку, как я уже говорил, погода той ночью была прескверная, у одного из часовых возник соблазн пересидеть ненастье где-то в укрытии. Вот он и забрался в жерло той пушки, здраво рассудив, что туда начальство не заглянет. А посреди ночи внезапно был дан сигнал тревоги, артиллеристы кинулись к орудиям – и, прежде чем пригревшийся и задремавший часовой успел сообразить, что происходит, та пушка уже выпалила. В результате несчастный парень воспарил в воздух со скоростью двадцать миль в минуту или сколько уж там.
Надо сказать, этому разгильдяю еще повезло. За сон на посту ему по-любому светил расстрел – и лучше уж так, сразу, без всякой канители…
Последнюю сентенцию ветеран произнес самым что ни на есть философским тоном.
– Должно быть, вам, человеку, столько повидавшему, нестерпимо скучна размеренная жизнь в сонном уэльском городке? – вежливо поинтересовался я.
– Сущая правда, сэр. Так и есть. Вы, сэр, угодили в самую точку. Разрази меня гром – эх, если бы мне почаще выпадал случай вот так накоротке беседовать с образованными джентльменами вроде, к примеру, вас, сэр… Да что там говорить – тогда бы я попросту был другим человеком! Раскрою вам секрет, сэр, – собеседник наклонился ко мне вплотную, дыша алкоголем. – Вообще-то я живу в Лондоне, я не так опустился, как это, может, кажется со стороны, я семейный человек – а сюда время от времени приезжаю, чтобы лечиться от пьянства. Стыдно признаться, есть у меня такой порок, сэр… И, сказать по правде, здешняя размеренная жизнь так-таки влияет на меня благотворно: в Лондоне я ни в жисть не мог заснуть, пока не промочу горло по меньшей мере пятью порциями спиртного – а тут мне и трех иной раз хватает…
– Еще по порции бренди с содовой? – спросил я.
– Благодарю, сэр. А вообще-то вы верно заметили: это тихое захолустье – не самое подходящее место для человека вроде меня, сэр, повидавшего огонь и воду… Между прочим, я вам уже рассказывал, как получил свои первые нашивки? Неужели нет? Не за военные подвиги, сэр, а за то, что мне пришлось поработать палачом. Трех человек я повесил, вот этими самыми руками. И это было дело поопаснее, чем иной раз случается на войне!
Наши три батареи тогда, это было в 1850-м, стояли на Корфу и один из офицеров, молодой такой лейтенантик, решил пройтись по горам, поохотиться. И не вернулся, сэр. Сам-то не вернулся, а собака его прибежала и ну выть да лаять, да звать за собой – разве только по-человечески не говорила! Сразу, значит, снарядили поисковую партию, и собака привела ее к неприметному овражку, где под несколькими наспех срезанными охапками папоротника и прочей травы лежал наш лейтенант, и горло у него было этак, знаете, аккуратно распорото от уха до уха. Бедный малый… В полку его любили, и солдаты, и офицеры, так что мы все поклялись, что уж эта-то смерть не останется неотомщенной.
Должен вам сказать, что местные греки, подстрекаемые своими священниками, при каждом удобном случае норовили подстроить нам каверзу. Для этих священников есть какое-то особое название… сейчас… «Папа» – это римский, а греческие зовутся как-то иначе… не то «поппы», не то «попы»… В общем, мы развернутым строем вошли в город, капитан приказал всем этим, как их, попам явиться к нему, после чего каждый из них должен был засвидетельствовать и доказать свою невиновность. Трое из них, сэр, не смогли этого сделать, наоборот: на их лицах читались явные следы страха и растерянности. Тут же состоялся военно-полевой суд, по приговору которого эти три попа были осуждены на смертную казнь через повешение. Легко сказать, сэр; а вот как привести приговор в исполнение? Ни один человек, который приложит руку к казни греческого священника, не проживет после этого и часа. Порукой тому – решимость всех греков, сколько их ни есть на Корфу, и острота их ножей (а ножей на Корфу ровно столько, сколько самих греков). Однако капитан спросил, кто согласен стать добровольцем – и я сделал шаг вперед, сэр, потому как считал, что это мой долг: ведь я не просто служил в роте убитого лейтенанта, но вдобавок был ординарцем…
Что ж, воздвигли эшафот, войска встали вокруг него в каре, и я повесил всех троих: высоко, как Амана. А когда дело было сделано, капитан говорит: «Все правильно, парень, ты помог нам в затруднительной ситуации, а теперь давай-ка потрудимся, чтобы спасти жизнь тебе самому». Выстроил войско сомкнутым строем так, что я оказался в самой середине, и мы таким манером двинулись к гавани. Там ждал пароход, основные якоря на котором уже подняли и ждали только нашего прибытия, чтобы поднять еще и малый якорь, убрать сходни да и отчалить от берега подобру-поздорову. А со всех сторон так и напирала толпа греков, жаждущих завести со мной знакомство покороче, так что я был прямо-таки счастлив, когда меня наконец буквально впихнули на палубу. Ох, вы бы слышали, сэр, как все это сборище завыло от отчаянья, когда увидело, что корабль развел пары и направляется в открытое море! Большую часть своей жизни я прожил сам по себе, без семьи, да и в основном без друзей, так что это был поистине единственный случай, когда кто-то искренне горевал при расставании со мной. И как горевал, сэр! Сколько народу! Мы как следует обыскали корабль – и возблагодарили судьбу за эту предусмотрительность: на борту оказалось трое непрошеных пассажиров. Все греки, сэр, и каждый с ножом на поясе. К тому времени, как их удалось отыскать, судно удалилось от берега уже порядочно, тем не менее всех троих тут же отправили за борт. Удалось ли им доплыть до острова? Никогда не задумывался об этом, сэр. Полагаю, что нет. Так о чем это я рассказывал, сэр? А, да: вот за тот случай меня и сделали капралом!
Старый артиллерист гордо улыбнулся, явно ни о чем не сожалея, а, наоборот, с удовольствием воскрешая в памяти обстоятельства, при которых он получил свои первые нашивки.
– Кстати, как вас зовут? – спросил я, вдруг сообразив, что до сих пор не знаю имени моего собеседника.
– Сержант Тернбулл, сэр. Тернбулл со Второй батареи, Королевская конная артиллерия. В Крымской кампании служил под началом майора Кэмпбелла. Хоть сам майор, хоть капитан Онслоу, хоть кто из старых служак – все подтвердят мои слова, сэр, да каждый из них вам охотно и о своем расскажет, если сошлетесь на меня. Хорошо запомнили мою фамилию, сэр?
Я кивнул, с трудом удержавшись от зевка.
– Да я и сам еще много интересного мог бы рассказать, сэр. Например, был такой случай, уже не с нами, а с французами: один зуав, пьяный в стельку, перепутал, куда надо свернуть, и забрел к русским. У них на Мамелоне в ту пору была пирушка, он так уверенно идет туда – часовой его и пропустил. Тогда зуав… схватили, конечно… а полковник и говорит… вскочил – и… вот так он и вышел на свободу…
Его слова доносились до меня уже сквозь полудрему, причем какую-то странную: вроде бы никогда на меня прежде не нападала сонливость такого рода. Наверно, меня просто разморило в тепле возле камина… да и устал я за сегодня…
* * *